Дискуссионные вопросы функционирования некоторых форм личной зависимости у горцев Северного Кавка..

Д.С. Дударев , С.Л. Дударев

Захват пленников для горцев Северного Кавказа был частью их общественных практик, традиционно существовавших в регионе. Отечественные историки-кавказоведы, обращаясь к данной теме, одновременно используют термины «пленопродавство» и «работорговля». При этом в дореволюционный период то и другое были теснейшим образом связаны с практикой т.н. «хищничества». О широком развитии «пленопродавства»/работорговли на Кавказе писали как российские дореволюционные авторы (Броневский, 2004: 119-122; Клапрот, 2008: 119, 125, 186, 220; Карлгоф, 2011: 17-18; Бларамберг И. Историческое, топографическое, статистическое, этнографическое и военное описание Кавказа), так и историки-кавказоведы советского, а также современного российского периодов. Например, А.И. Робакидзе характеризовал пленопродавство как национальное бедствие и одновременное, как национальную индустрию, подчеркивая, таким образом, сложный характер явления и приведя немало доказательств существования названного института у народов Кавказа, в том числе, Северного. Тема «хищничества» и «пленопродавства», имевших широкий размах у горцев Северного Кавказа в XVIII - первой половине XIX в. основательно прозвучала, в статьях и очерках, представленных Ю.Ю. Клычниковым и А.А. Цыбульниковой. В свою очередь, рассматривая эту тему в аспекте военной повседневности через призму северокавказской «женской истории» конца XVIII - первой половины XIX в., А.А. Цыбульникова предоставила репрезентативные подсчеты о набеговой деятельности горского населения, в частности, придя к выводу: «одной из главных целей горских набегов был захват пленных, и в первую очередь, молодых женщин». Интересной гранью темы является освещение А.А. Цыбульниковой и Л.Н. Хлудовой реалий кавказской работорговли невольницами в живописных и письменных источниках XIX в., в том числе на картинах немецкого живописца А. Рамберга, И.К. Айвазовского и др. В монографии Е.И. Иноземцевой указано на множество литературных и архивных источников XVII - первой половины XIX в. о фактах существовании на Северо-Восточном Кавказе данного жестокого, но прибыльного промысла. Явление пленопродавства/работорговли на Северном Кавказе следует анализировать на широком историческом фоне. Оно было составной частью феномена торговли рабами, пленными, существовавшего в странах Ближнего и Среднего Востока. Тем не менее, основательность употребления терминов «рабы» и «работорговля» вызывает определенные сомнения. Одним из наиболее веских оснований для этого является отсутствие в регионе института рабства в его формационном смысле. Существуют вопросы и в отношении степени распространенности на Северном Кавказе тех или иных форм владения невольниками. К их числу относится вопрос о функционировании термина «ясырь» и ареале его использования.

Широко известно, что Османская империя была одним из основных потребителей невольников, захватываемых на Кавказе, особенно девушек и женщин. Отправлялись туда и русские люди, оказавшиеся в плену в результате набегов горцев на Кавказскую Линию, в том числе, женщины и девушки-казачки. Однако, пленники, захваченные горцами в изучаемое время на Северном Кавказе, в большей степени находили «сбыт» и применение в рамках самого региона. Здесь они, вероятно, приобретали тот статус, который был присущ для людей такого положения, в местной среде. Авторов данной статьи, которые, как и некоторые другие ученые в ряде своих работ исследуют феномен «кавказских пленников», интересует их статус среди горцев с точки зрения существовавших тогда социальных реалий в отношении категорий неполноправного населения. Мы предполагаем, что российские пленники, оказавшиеся в горах, по существу, принадлежали к той, давно имевшейся у горцев, категории зависимого населения, которая, именовалась термином «ясырь». Для того чтобы более четко определиться с этим, обратимся к соответствующим источникам и материалу.

Для изучения интересующего нас вопроса привлечены работы российских, а также зарубежных авторов XIX в., которые были непосредственными свидетелями изучаемых явлений и событий. Те и другие авторы пользовались работами своих предшественников, а также собственными сведениями, полученными ими во время путешествий по региону. Россияне также опирались на данные из архивов кавказской администрации. К числу источников того времени нужно отнести воспоминания «кавказских пленников». Кроме того, нами приводятся российские законодательные источники. Мы опираемся на материалы и выводы, собранные в работах историков и этнографов-кавказоведов, филологов и писателей XX - начала XXI в.

При этом мы используем метод анализа источников, который позволяет выявить наличие (или отсутствие) определенных форм зависимости (ясыри) в тех или иных районах Северного Кавказа, а также юридический статус таковых. Применяется также сравнительно-исторический метод, который позволяет рассматривать указанную форму зависимости в ее локальных вариантах и местном социоисторическом контексте.

Авторы первой половины XIX в. отождествляли ясырей с рабами вообще. В Кизляре в XIX в. существовал Ясырь-Базар, где, по сообщениям современников, происходила продажа рабов. Много времени спустя А.И. Робакидзе указывал, что для обозначения пленника у ингушей имеются два термина: «есар», под которым имеется в виду пленник, судьба которого еще не решена и «лай», т.е. лицо, оставленное для использования в хозяйстве. Причем для термина «есар» ученым предполагалась тюркская этимология (от «ясырь» в том же значении»), а для «лай» - осетинская (от «лаг»). У чеченцев интересующий нас термин известен в форме «иесар». По М.А. Мамакаеву, есари (иесари), опять-таки, отличались от лаев, т.е. рабов, тем, что судьба их не вполне определена, так как иесар может быть выкуплен для последующего возвращения на родину. Что же касается лаев, то они назывались в Ингушетии и Дагестане «лагами», у абазин - лыгами (т.е. «раб», крепостной»). Е.Н. Данилова отмечала, что абазинскому «лыг» созвучны аварское и лакское лаг, лезгинское «лук» (в том же значении «раб»). В.И. Абаев считал, что этот термин попал к абазинам, лезгинам, аварцам и лакцам из осетинского, с которого слово «лажг» переводится как «человек».

И.Ю. Алироев писал, что рабы различались на «лай» - собственно раб, и «ясырь» - пленник. В монографии Е.И. Иноземцевой приведены лингвистические данные, которые показывают, что термин «ясырь», в тех или иных вариациях, существовал у аварцев, кумыков, табасаранцев, каратинцев, и др., и восходил к арабскому «асирун». Это автор указывает, что ясырь (пленный, отслуживший своему хозяину), мог быть со временем наделен землей с правом выплаты натуральной ренты, а также приобрести право построить дом, обзавестись семьей и т.п. Потомство такого человека чеченцы именовали - есар (иесар) бераш, т.е. дети ясыря. В свою очередь, Н.Н. Великая и Е.М. Белецкая отмечают, что на Северо-Восточном Кавказе использовались два термина для обозначения пленника, используемого в хозяйстве. Соответственно, это «ясырь» (для него также как и у Робакидзе, предполагается тюркская этимология, хотя по Е.И. Иноземцевой, она арабская), который определяется как «международный», а «лай» квалифицируется как местный. Очень важно, что термин «ясырь» вошел и в российское законодательство. Государь император Николай I прямо заявлял о разрешении российским подданным как христианской, так и мусульманской конфессий выкупать у «Кавказских непокорных горцев Ясырей или невольников». Примечательно, что самодержец формулирует статус таковых двояко. Он указывает на «само их наименование Ясырями, означающее раба или невольника (курсив наш. - Авт.). На использование в официальном правовом лексиконе указанного термина на Российском Северном Кавказе однозначно свидетельствует и «Положение Кавказского комитета об освобождении ясырей Ставропольской губернии от зависимости и распространении на них положения 19 февраля 1861 года об устройстве дворовых людей» от 1866 г. В известной работе И.Ф. Бларамберга можно прочитать: «Ясыри, или военнопленные, образуют последний класс обитателей Кавказа», т.е. данному термину придается общерегиональный характер. О наличии ясырей у кабардинцев сообщает И. Дебу. Весьма важно, что есть сведения о ясырях-рабов у закубанских черкесов. В то же время, в интереснейшей работе барона К.Ф. Сталя в приводимой им шкале сословий черкесского народа нет ни намека на термин «ясырь», рабы же (среди которых и могли «скрываться» ясыри) упоминаются косвенно: речь идет об отпущенниках из рабов, азатах. Более того, в 1864 г. в отдельном предписании правительства речь шла об освобождении всех азиатцев-холопов (горцев), принадлежавших казачеству Кубанской области, но название «ясырь» не употреблялось. Характерно, что такой высоко осведомленный пленник, как Ф.Ф Торнау, являвшийся офицером Генштаба, указывает отдельно: «русских пленных простого звания черкесы держат обыкновенно для работы, продают далее в горы или женив, обращают в потомственное рабство». Здесь имелись в виду не только мужчины, но и женщины. Примером рабыни- женщины является Мария, казачка, захваченная на Линии, служанка у знатного абадзеха Алим-Гирея. Специальных терминов для обозначения подобных пленников Торнау не приводит, и это представляется нам показательным. Кстати сказать, о судьбе Марии упоминает А.А. Цыбульникова, полагая, что она была рабыней-унауткой, и описывая, таким образом, статус этой женщины с помощью одной из хорошо известных современным ученым дефиниций из области социальной жизни адыгов. Но исходный статус Марии идентичен с теми невольниками, которые были ясырями.

Ф. Ф. Торнау, при всей его компетентности, как до своего пленения, когда он выполнял разведывательную миссию на восточном берегу Черного моря, так и после нее, вращался, хотя и достаточно длительно, в сравнительно узком кругу адыгского населения. Мемуары других пленных, которые побывали у других групп адыгов, позволяют расширить поле обзора информации по интересующей нас теме. Сведения, содержащиеся в воспоминаниях лица, скрывавшегося под псевдонимом Кавказский офицер, а также В. Савинова и капитана Несвицкого, чьи впечатления были переданы Е. Новиковой-Зариной, также не содержат термина «ясырь», который имел к ним самое прямое отношение. Впрочем, справедливости ради нужно сказать, что свою принадлежность к «ясырям» не осознавали и те российские пленные, которые, находились среди горцев Северо-Восточного Кавказа, никак не упоминая впоследствии подобного наименования.

Но еще более интересно другое. Обращение к весьма подробным запискам англичан, вышедшим по горячим следам их «путешествий» (при этом они оставили даже двухтомники своих воспоминаний, выдержавшие не одно издание), побывавших с «деликатной миссией» среди горцев Западного Кавказа, и пользовавшихся совершенной свободой перемещения и сбора информации на достаточно обширной территории, также не выявляет знакомства этих наблюдателей с термином «ясырь». При этом невозможно обвинить весьма пристальных английских «интересантов» в невнимании к местным реалиям или незнании таковых. Они вполне владели как местной топонимикой, так и ономастикой (хотя и не без вполне естественных искажений), интересуясь, например, этимологией имен горцев. Э. Спенсер даже составил краткий vocabulary (запас слов), включавший в себя некоторые основные термины и разговорные выражения, встречающиеся в доступной ему для освоения тюркско-черкесской лексике, с переводом их на английский язык (Спенсер, 1994: 142-144). Англичанам известна как местная кавказская (тюркская) терминология: понятия вроде «аталык», «кунак», так и термины из области ислама: «харам», «иншаалла», «машалла», «мамлакат», и пр., в т.ч. религиозные формулы басмалы и хамдалы. Английские авторы уверенно описывают персонажи из пантеона местных политеистических богов, и т.п. В данной статье для нас наиболее важно то, что англичане неоднократно обращаются к теме русских пленных и дезертиров. На фоне незаурядного внимания «путешественников» Ее Величества к кавказской «фактуре» настоящей изюминкой выглядит то, как капитан Белл именует таких пленных (поляков и русских). Он использует термин «крепостные иностранцы», что можно считать, по сути, синонимом наименования «ясырь».

То же самое можно сказать и о работе поляка Т. Лапинского, который разносторонне и широко знаком с социокультурными и политическим реалиями жизни адыгов, уделяя определенное внимание и теме рабства. Он детально описывает обращение с русскими военнопленными и перебежчиками, положение которых синонимично рабскому, и смягчается только в случае принятия ислама и женитьбы, т.е. смены идентичности. Женившийся беглец «вступает в племя рабов (пшитль-тлако)». Как видим, Лапинский ни слова не говорит о ясырях, которые могут быть фактически слиты у него с рабами.

Другой иностранец, А. Фонвиль, сражавшийся вместе с другой группой польских добровольцев против российских войск, также упоминает торговлю девушками- черкешенками, приводя истории и пленников-мужчин, но о термине «ясырь» не упоминает, пользуясь определениями «невольницы», «раб», «закабаление».

Таким образом, термин «ясырь» наиболее часто встречается, прежде всего, на Северо­Восточном Кавказе. На это, в частности, указывают и произведения писателей-декабристов. Так, у А.А. Бестужева-Марлинского можно прочитать «Каждый аварец называет себя узденем, и если имеет есыря (пленного), то считает себя важным барином». На западе северокавказского региона термин «ясырь» практически не привился, а лица, возможно, имевшие этот статус, оказались «растворены» в массе тех зависимых лиц, которые именовались рабами.

Реалии как Северо-Восточного, так и Северо-Западного Кавказа, исследованные специалистами показывают путь превращения ясыря (т.е. пленного из другой этнической среды), или того лица, которое, по сути, находилось в таком положении, в наследственного раба. В то же время, статус российских пленников обладал определенной спецификой. Весьма важна первая часть приведенной выше фразы Торнау, которая говорит нам о том, что российские пленники используются как временная подневольная рабочая сила, которая может быть использована различными горцами поочередно.

Не рассматривая сейчас специально это вопрос (ему будут посвящены другие наши работы) вкратце отметим следующее. Изученные авторами судьбы российских пленников, захваченных во время военных действий или набегов, нередко зависели от возможностей их выкупа или обмена, в результате которого они могли вернуть свое положение. Они почти не входили в сферу интересов восточных торговцев рабами (исключение - М. Кофанов, находившийся в рабстве у торговца-турка, но снова проданный им черкесам). Способы захвата пленных были обусловлены тем, в какой ситуации он происходил - в процессе непосредственных боевых действий (в ходе сражения), или же при целенаправленном нападении (набеге) на села, станицы и города Предкавказья и связывавшие их между собой коммуникации. Существовала отработанная технология захвата и транспортировки пленных, которая указывает на давние традиции этого вида промысла в горской среде. Перед пленниками со всей неизбежностью, как правило, возникал вопрос о выкупе или обмене, который зависел от их материального положения. Оно могло быть заранее известно похитителям, если захват специально планировался ими (княгини Чавчавадзе и Орбелиани, Ф.Ф. Торнау и др.), и могло быть установлено превентивно через свою «агентуру» среди мирных горцев или от самого пленника, которому было что предложить злоумышленникам после его захвата. Однако переговоры на указанный предмет могли длиться (и часто длились) подолгу, поскольку задачей горской стороны было получение максимальной выгоды. Вопрос об «уместности торга» перед горской стороной не стоял, так как состязание за наилучшие условия сделки являлось частью основных ментальных структур населения Кавказа и Востока. Пленники, оказавшиеся не в состоянии предоставить желаемый размер выкуп или соблюсти обмен на предлагаемых условиях, могли быть «пущены в оборот», либо, при желании, подвергнуться «натурализации», т.е. принятию ислама и женитьбе (выходу замуж) за кого-то из горцев (возможен был и брак с таким же пленником/пленницей), что влекло за собой некоторое повышение статуса и превращение, в благоприятных случаях, в своеобразного «младшего члена семьи». Положение пленника в неволе в ряде случаев зависело от того, насколько решительно он мог отстаивать, в сложившихся условиях, свое человеческое достоинство, а также установить отношения с хозяевами и их окружением, основанные на учете менталитета и традиций горцев, интересе к их языку и культуре, образу жизни. Некоторым пленникам это удавалось в силу их статуса, происхождения, либо личных качеств, иногда того и другого вместе (Ф.Ф. Торнау, княгини А.И. Чавчавадзе и В.И. Орбелиани), в результате чего они превращались в «пленников-гостей»*. Но это лишь отчасти облегчало их ситуацию, и не влияло на перспективы освобождения. Побег во всех случаях резко ухудшал положение пленника, приводя к более тяжелым мучениям и страданиям в связи применением к нему очень жесткого (и жестокого) режима содержания. Тем не менее, это в ряде прецедентов не останавливало пленников от попыток обрести свободу.

Нельзя не отметить, что труд пленных и тех, кто был превращен затем в наследственных рабов, находил применение в хозяйстве северокавказских народов в качестве вспомогательной силы. Труд невольников не имел широкого распространения, основной рабочей силой выступали сами горцы-общинники. Обладание пленными может быть охарактеризовано в качестве социально-экономического уклада (его В.Б. Виноградов называл пленовладельческим).

Российское государство боролось с работорговлей (пленопродавством) на Северо­Восточном Кавказе. Соответствующие действия российских властей в первой половине XIX в. были в последнее время изучены Е.В. и Н.Н. Великими. Исследователи проанализировали внутренние и внешние причины противодействия России этому явлению, в том числе соответствующие мероприятия в рамках борьбы (в т. ч. ряд постановлений относительно запрета торговли невольниками). Американский историк М. Ходарковский в недавно вышедшей в России монографии пишет, что «русская борьба с рабством» была более продиктована заботой о христианах, чем общими моральными и религиозными принципами, наподобие англо-американского аболиционизма. К сожалению, американский коллега не в курсе всей сложной подоплеки вопроса о «рамочном» характере борьбы России с рабовладением в регионе, что особенно четко проявилось в момент освобождения горских крестьян: адыгские феодалы, опасаясь потерять своих зависимых людей, встали на путь мухаджирства. Впрочем, это можно было бы простить зарубежному историку. Однако репрезентативна его завышенная оценка моральных принципов аболиционизма. Известно, среди его сторонников были не только борцы за гуманизм, но и те, кто элементарно стремились устранить препятствия на пути развития капитализма для превращения вчерашних невольников в наемных рабочих, обогащавших новых хозяев на «прогрессивной» основе.

Очевидно, что вопрос о функционировании рабовладельческих/пленовладельческих отношений на Северном Кавказе в указанное время нуждается в углубленном изучении и знании исторического контекста тех или иных форм личной зависимости и их места в системе социальных отношений горцев. Полагаем, что сегодня нельзя безоговорочно использовать термины «рабство» и «рабовладение» применительно к ситуации первой половины XIX в. в горской среде, в том числе в отношении российских пленников. Последние, статус которых наиболее близок к термину «ясырь», не были в строгом смысле рабами. Это были лица с неустойчивым статусом, нередко ожидавшие выкупа/обмена и в этом временном состоянии приобретавшие иногда «ипостась» пленника-гостя либо «младшего члена семьи». Те же из них, которые не могли надеяться на них (другим средством возврата прежнего положения был побег, который, в случае неудачи вел, чаще всего, к резкому ухудшению положения пленного), превращались в некое обменное средства, своего рода «валюту». У горцев с их неразвитым денежным обращением и доминированием обмена продуктами и товарами, пленники часто переходили из рук в руки. Эквивалентом при этом играли скот, оружие и т.п. Серьезной роли в производстве пленные россияне не играли. Основная рабочая сила у горцев - это сами общинники, обычно называемые крестьянами* (По нашему убеждению, это название неточно. Обычный крестьянин - это «человек, который поглощен сельскохозяйственным трудом и занимает вследствие этого низкое положение в социальной иерархии» (История крестьянства, 1985: 118). «Классические» крестьяне были лишены оружия, чего нельзя сказать о горских крестьянах, которые владели им «так же как и дворяне». Именно они по первому зову своих собратьев бросались в бой при приближении российских военных колонн в то или иное ущелье или общество и наносили немалый урон). Полагаем, что характер горского пленовладения нуждается в дальнейшем изучении, в чем определенную роль могут сыграть воспоминания «кавказских пленников».

Источник: Дударев Д.С., Дударев С.Л. Дискуссионные вопросы функционирования некоторых форм личной зависимости у горцев Северного Кавказа в первой половине XIX в. //Рабство: теория и практика. – 2017. –Вып. 2 (1). – С.18-30.