Казнь как высшая мера наказания беглых казаков в середине XIX века

Н.С. Степаненко

Введение

Бегство казаков к горцам Северо-Западного Кавказа было нередким явлением для середины XIX века. Они уходили именно туда, т.к. горные и предгорные территории левобережья Лабы и Кубани не контролировались российскими властями. Местная администрация достаточно терпимо относилась к беглецам из казачьей среды. Многие из них были выходцами из вновь образованных станиц Лабин­ской линии. В новых поселениях существовали серьёзные проблемы с безопасностью и объективные сложности с обустройством жизни на новом месте. Именно поэтому казаки не хотели покидать обжи­тые станицы и переезжать на только осваиваемую территорию. К тем, кто всё же переселился и нёс воинскую службу, относились снисходительно, часто закрывали глаза на некоторые «шалости», в т.ч. на побеги в горы. Предел лояльного отношения властей наступал тогда, когда перебежчики совершали тяжкие преступления: убийства, похищения людей с целью получения выкупа, вооружённые ограбле­ния и т.п. После совершения подобных беззаконий злоумышленники сталкивались со всей суровостью законов Российской империи, в т.ч. их могли приговорить к высшей мере наказания - казни.

Цель статьи

Показать причины и обстоятельства казни казаков-перебежчиков Кавказского линейного казачьего войска в середине XIX века.

Обзор литературы

Тему перебежчиков в той или иной степени начали разрабатывать представители дореволюционной исторической науки. Весомый вклад в исследование проблемы беглецов на Северо-Западном Кавказе внёс Ф.А. Щербина. В своей работе он поставил беглецов в один ряд с преступниками - ворами, раз­бойниками и гайдамаками [1: 957].

В советский период тема российских перебежчиков среди горцев Северного Кавказа не была по­пулярна. Отдельные эпизоды пребывания дезертиров в горах объяснялись «безграничным чувством классовой ненависти, а также с ещё более безгранично высоким чувством классовой солидарности» [2]. Тем не менее некоторые советские исследователи освещали проблему перебежчиков. Историк и этнограф М.О. Косвен обратил внимание на дело беглого сотника С. Атарщикова, которое назвал «при­мечательным эпизодом из истории русско-горских отношений далёкого прошлого» [3: 254-256].

В современной исторической науке существуют неоднозначные оценки, касающиеся причин бег­ства российских военнослужащих к горцам Северного Кавказа. Т.Х. Кумыков обратил внимание на ряд архивных документов, свидетельствующих о том, что на стороне адыгов сражались беглые каза­ки и польские радикалы. Например, казак Колосов возглавил отряд, постоянно действующий против царских войск, а казак Земцев был женат на черкешенке, принял ислам и овладел адыгским языком. Т.Х. Кумыков охарактеризовал это явление как вызревание ростков интернационализма [4: 16].

С другой стороны исследователи стали обращать внимание на иные мотивы побегов нижних чи­нов - на деле более прозаичные, мало связанные с политикой и высокодуховными идеалами. В данном контексте Д.С. Ткаченко заметил, что с «немирными» горцами воевали живые люди, а не абстрактный «царизм» советской историографии [5: 302-309]. Например, Ю.Ю. Клычников осветил переход в горы криминального элемента из казачьей среды [6: 73-76], а Д.С. Дударев пришёл к выводу, что российские перебежчики выполняли функции коммуникаторов, через которых шёл процесс установления связей между горцами и Россией [7: 153].

Достаточно глубоко тему дезертиров в своей монографии раскрыл В.В. Лапин. По мнению автора, «в переходе на сторону врага русских (в тогдашнем понимании этого слова) в полной мере проявилась «особость» Кавказской войны» [8: 254].

Проблема бегства российских военнослужащих к народам Северо-Восточного Кавказа подробно разработана в работах Н.Н. Великой и Е.М. Белецкой, сумевших выявить и структурировать такие груп­пы беглецов [9: 75-90].

Тема перебежчиков на Северном Кавказе в первой половине XIX века интересует и зарубежных исследователей. Американский историк М. Ходарковский обратил внимание на судьбу С. Атарщикова. По его мнению, жизнь Семёна Атарщикова - частный пример пути одного из посредников, которые разными способами пытались преодолеть пропасть между своими родными землями и имперской Рос­сией [10: 203].

Таким образом, в настоящее время накоплен значительный пласт литературы, в той или иной сте­пени касающейся темы перебежчиков на Северо-Западном Кавказе. Несмотря на это, по-прежнему су­ществуют отдельные неизученные аспекты данной проблемы. Опираясь на малоизвестные материалы середины XIX века, хранящиеся в Государственном архиве Краснодарского края, мы хотим показать на нескольких примерах причины и обстоятельства применения к беглым казакам правого фланга Кавказ­ской линии высшей меры наказания.

Методы исследования

Данная работа выполнена на основе принципов историзма, объективности и системности, которые предполагают рассмотрение любого явления или периода в конкретных исторических условиях и не­престанной динамике.

Результаты и дискуссия

В 1847 году командир 2-й бригады Кавказского линейного казачьего войска (далее КЛКВ) подпол­ковник П.А. Волков отправил рапорт наказному атаману КЛКВ генерал-лейтенанту С.С. Николаеву. В нём сообщалось, что в полковом правлении 2-й бригады допросили бежавшего к «непокорным зала- бинским племенам» 9 января 1847 года служащего казака 2-го Лабинского полка Якова Тынянского. Его поймали 19 февраля секретные (т.е. стоящие в секрете) казаки при станице Лабинской, и П.А. Волков просил разрешения отдать его под суд, апеллируя к 22 статье первой книги Свода военных постановле­ний части V устава военно-уголовного. В это время Яков Тынянский содержался под строгим караулом. Три сообщника злоумышленника, пользуясь темнотой ночи, успели скрыться. Посланные из станицы казаки их не смогли найти [11: л. 1; л. 1 об.].

Пойманный на секрете при станице Лабинской ночью 19 февраля 1847 года служащий казак 2-го Лабинского казачьего полка 3-й сотни житель Лабинской станицы Яков Иванов Тынянский 21 февра­ля 1847 года в полковом правлении второй бригады КЛКВ при допросе рассказал о себе секретарю, хорунжему Сысоеву следующее: «Звать меня Яков Тынянский. 25 лет, неграмотен. Православный, ис­поведовался последний раз в прошлом году у приходского священника. На службу Его Императорского Величества вступил 1 сентября 1844 года. Из казачьих детей Кавказского линейного казачьего войска. Давал присягу. До этого судим не был» [11: л. 1 об.]. Яков Тынянский рассказал об обстоятельствах по­бега. 9 января 1847 года, договорившись с беглым казаком Иваном Ханиным, они вместе ушли за реку Лабу к т.н. непокорным горцам. Причиной побега являлась несчастливая супружеская жизнь с женой Пелагеей, которая вела распутный образ жизни. По словам перебежчика, Ханин обещал ему свободную жизнь. Однако из-за вышедшей между ними ссоры Тынянский был отдан своим товарищем «в вечное время» трём горцам, чтобы они продали его в другой аул в холопство. В горах Яков Тынянский прожил два дня у неизвестного убыхского князя, будучи рабом, а прочее время он провёл у других горцев. Т.к. казак не знал языка адыгов, он не имел представления о людях, от которых имел пропитание.

Всего Яков Тынянский находился в горах полтора месяца. Однажды, будучи под слабым присмо­тром мальчика, казак бежал к абадзехам и рассказал им о поступке Ханина. Яков просил у них по­кровительства. Он обещал им помочь что-либо украсть из станицы Лабинской. Три человека изъявили согласие, дали ему верховую лошадь, пистолет и шашку и отправились с беглым казаком к станице Лабинской [11: л. 3].

Переправившись через Лабу, Яков Тынянский предложил сообщникам остановиться с лошадьми в лесу. Сам он пошел вперед для осмотра дороги по направлению к станице. Горцы следовали за казаком, но на небольшое расстояние отстали и кричали: «Яков постой!». Подойдя к ближним овощным огоро­дам, Тынянский был схвачен выставленным секретом и доставлен в станицу. Его сообщники, услышав тревогу, бросились назад и скрылись. При задержании у него изъяли оружие: пистолет и шашку.

Беглый казак утверждал, что во время нахождения в бегах у т.н. непокорных горцев за реками Лабой и Белой он на воровство с ними к русским не ходил. Где проживали другие беглецы, казак не знал. Он видел у убыхов взятых в неволю при неизвестных обстоятельствах четырех человек. Горцы взяли их в плен из недавно устроенных укреплений Черноморской береговой линии [11: л. 3; 3 об.].

Итог данного дела изложен в рапорте помощника начальника Главного штаба войск, находящих­ся на Кавказе, временно командующему войсками на Кавказской линии и Черномории от 21 августа 1847 года № 1128. Полевой аудиториат признал виновным подсудимого казака Тынянского в следую­щем: в побеге за реку Лабу к непокорным горцам с намерением остаться у них навсегда, а также в под­воде трёх хищников к станице Лабинской для воровства. Отягчающим обстоятельством являлось то, что Тынянский был схвачен с оружием в руках. Суд учёл приговор военного суда и мнение наказного атамана и приговорил подсудимого к расстрелу. Казнь было решено провести в станице Лабинской при собрании частей войск 1, 2, 3 и 4 бригад КЛКВ. При расстреле были соблюдены все обряды, предпи­санные в законах. Из имущества Тынянского взыскивалась сумма для выплаты суточных денег членам военного суда [11: л. 13].

В деле уже упоминавшегося выше беглого казака Ивана Ханина ещё больше драматизма и любопыт­ных деталей. Он состоял при командире 1-го Лабинского казачьего полка подполковнике П.А. Волкове переводчиком. В 1845 году Ханин бежал за реку Кубань в абадзехский аул старшины Мисоста Утарукова. Получив от подполковника П.А. Волкова сообщение с прощением за проступок и обещанием награды за все его прежние услуги, казак вернулся. Не дождавшись обещанного, он вновь бежал в феврале 1846 года, взяв с собою полуторагодовалого (по другим данным - десятимесячного) сына, ко­торый остался проживать у вышеназванного старшины. Будучи в горах, он участвовал в набеге партии хищников, состоявшей из 100 человек, которые в начале апреля 1847 года напали на пахавших недалеко от станицы Лабинской казаков. Горцы отбили у них 32 быка. При этом был убит неизвестный солдат, шедший недалеко от места ограбления, а также схвачен казачий мальчик лет 10 или 12.

25 мая 1847 года Иван Ханин подъехал к станице Кавказской, когда малолетние дочери казаков Байкова Прасковья и Ткаченкова Устинья шли к Кубани. Он схватил последнюю из них и ускакал с нею на верховой лошади через реку в горы. Три офицера и казаки преследовали его, но безуспешно. Подсу­димый Ханин сообщил на допросе, что совершил это похищение с целью получения хорошего выкупа от родственников похищенной девочки. На момент следствия она находилась у абадзехского узденя Богана Хочецукова.

В октябре 1847 года Ханин скрывался в Воробьевском лесу за Носковской заставой города Ставро­поля. В этот день рядовой Навагинского пехотного полка Пётр Евдокимов вышел в тот же лес для про­бы ружья. Увидев Ханина, солдат решил его схватить. Однако беглый казак нанёс солдату неожиданный удар кинжалом по голове. Преступник намеревался убить обессиленного Петра Евдокимова. Солдат начал кричать, и на этот крик прибежали три солдата 1-го Кавказского линейного батальона. Ханина схватили, обезоружили и доставили в батальон. Раненый Евдокимов был отправлен в Ставропольский военный госпиталь, где его осмотрели. Рана оказалась не опасной для жизни [11: л. 36; л. 36. об; л. 37; л. 37 об; л. 38].

В семье Ивана Ханина разыгралась настоящая трагедия, которую изложил в своём прошении наказ­ному атаману его тесть казак Лабинского казачьего полка Лабинской станицы Иван Асташев от 23 апре­ля 1847 года. Он писал: «Имея у себя четырех дочерей и 15-летнего сына, я желаю при старости и дрях­лости лет иметь хотя бы некоторое успокоение. Принял на одну из означенных дочерей своих Ефимию в дом свой зятя казака Ивана Ханина, который пожил несколько времени. Будучи недоволен семейной жизнью, он отошёл на особое жительство. Находясь на фрунтовой службе при том, зная несколько диалектов непокорных нам горцев, был некоторое время в Лабинском полку переводчиком. По распо­ряжению начальства нередко ездил в горы для некоторых разузнаний и вероятно при этом привлечясь каким-либо горских народов прелестям 3 месяца тому назад бежал к ним, причём увёз с собой грудного 10 месячного родного сына. После того неизвестно по какому случаю, жена его и моя дочь Ефимия Ханина взята под арест и отослана за присмотром Кавказского казачьего полка в Архангельскую ста­ницу для жительства впредь пока будет муж её пойман или убит. Это было сделано в предупреждение, будто бы из-за намерения её к побегу к мужу в горы. В учинении этого поступка дочь моя никогда не воображала, как она мне объяснила. Но даже ещё просила всячески предохранить её от внезапного набега со стороны мужа. Удалённая жизнь дочери моей Ефимии Ханиной, как от родителей, так и от её собственного хозяйства, в неприютном месте ежедневно приводит к проливанию слёз» [11: л. 7-9]. Иван Асташев просил возвратить дочь из Архангельской станицы в Лабинскую для совместного про­живания. Надзор за ней он был готов взять на себя. Своё прошение старый казак закончил следующими словами: «Будет ли муж моей дочери пойман или убит никому неизвестно, а она, будучи без приюта, должна оплакивать судьбу свою день и ночь и искать себе пропитание по чужим людям. Ожидаю поло­жительной резолюции казак Лабинского казачьего полка Лабинской станицы Иван Асташев» [11: л. 9].

В своем рапорте наказному атаману КЛКВ генерал-лейтенанту С.С. Николаеву командир 2-й бри­гады подполковник Волков выразил недоверие к данному прошению. Он писал, что Асташев оказал­ся человеком сомнительным. Казак уже ручался за Ивана Ханина, который вопреки этому совершил второй побег. Подполковник считал, что если возвратить отцу его дочь, то можно ожидать её побега и даже содействия со стороны Ивана Асташева. П.А. Волков утверждал, что Ефимия Ханина имела намерения к побегу. Даже условилась об этом с посылаемыми от мужа горцами. Потому необходимо было повременить с возвращением Ефимии в семейство, до того времени, пока Иван не был бы убит на хищничестве, выдан или захвачен.

В копии рапорта помощника начальника главного штаба войск на Кавказе командующему войсками на Кавказской линии и Черномории от 22 января 1848 года содержится итог данной истории. Полевой аудитор признал подсудимого казака Ханина виновным:

1) в двух побегах со службы, во время которых он проживал у непокорных горцев;

2) в участии в составе хищнической партии в разбое в наших границах;

3) в похищении малолетней казачьей дочери с намерением получить за неё выкуп;

4) в увозе малолетнего сына своего и отдаче его в руки иноверцам;

5) в нанесении кинжалом рядовому Евдокимову ран и сопротивлении при поимке вооружённую рукой.

За эти «изменнические» и «злодейские» поступки Ивана Ханина приговорили к казни [11: л. 38 об.].

20 января 1848 года судное отделение штаба Кавказской линии и Черномории сообщило наказному атаману КЛКВ генерал-лейтенанту С.С. Николаеву: «Для присутствия на казни в городе Ставрополе казака Лабинского казачьего полка Ивана Ханина просим выкомандировать по десять вооружённых казаков с необходимым числом урядников и офицеров из станиц: Михайловской, Новомарьевской, На- дёжнинской и Татарской, которым приказать явиться к ставропольскому коменданту полковнику Ле­щенко в день казни, о чём предварительно у него узнать. Казнь назначена на 6 февраля в 8 утра» [11: л. 24]. Власти старались делать подобные наказания максимально публичными, чтобы предотвратить аналогичные преступления в будущем.

Для того чтобы понять логику суда, вынесшего такой суровый приговор, обратимся к законодатель­ным актам, существовавшим в империи. По ним видно, что в то время отношение российского государ­ства к дезертирам было достаточно строгим. Статья № 584 Уложения о паспортах и беглых строжайше запрещала давать пристанище дезертирам. Каждый подданный был обязан ловить их и отдавать в по­лицию [12]. Штраф в размере 600 рублей серебром за каждого укрываемого беглого дезертира накла­дывался также на линейные казачьи станицы [13] и священнослужителей, которые, помимо штрафа, могли лишиться прихода и духовного звания [14]. Сумма в 600 рублей серебром была неподъёмной для широких слоёв российского общества.

Правительство финансово стимулировало население выдавать дезертиров. Любой человек, вне за­висимости от своей сословной и служебной принадлежности, который приводил беглого солдата в по­лицию, имел право получить 3 рубля серебром в качестве вознаграждения [15]. По 10 рублей серебром платили также и горцам Северо-Западного Кавказа за выдачу дезертиров [16: л. 1].

Российские власти оставляли для беглецов возможность добровольного возвращения на родину. 16 марта 1840 года вышел именной императорский указ, объявленный командиру Отдельного Кавказ­ского корпуса: «О сроке службы и преимуществах нижних чинов Отдельного Кавказского корпуса, добровольно возвращающихся из бегов и плена от горцев, из Турции и Персии» [17]. В нём предписы­валось:

1) Дезертиров, которые до побега имели унтер-офицерские звания, зачислять на службу рядовыми, и как их, так и служивших до побега рядовыми, лишать знаков отличий, полученных ими за прежнюю беспорочную службу.

2) Для приобретения вновь отличий и преимуществ, установленных за беспорочную службу, срок выслуги должен был считаться со дня зачисления на службу после побега.

3) Отставку давать им на общем основании по выслуге положенного двадцати пятилетнего срока, за исключением времени нахождения в бегах.

Местные власти на Северном Кавказе также стремились создать условия для добровольного воз­вращения солдат из бегов. Примером этого служит прокламация главнокомандующего войсками на Кавказе генерал-адъютанта графа М.С. Воронцова от 18 мая 1845 года к беглым дезертирам. В ней объ­являлось всем русским солдатам, бежавшим из разных полков и команд в горы, что те из них, которые добровольно явятся из бегов, прощаются и поступают без всякого наказания или какого-либо другого взыскания обратно на службу [18: л. 1].

Казаки также попадали под действие данной прокламации и активно этим пользовались, чтобы вер­нуться обратно. Именно так поступили житель станицы Урупской Василий Некрасов и казак станицы Лабинской Артамон Долматов, ранее бежавшие к непокорным горцам в 40-е годы XIX века [19: л. 9].

Тем не менее в отношении дезертиров были проведены границы, переступив которые, перебежчики не могли рассчитывать на прощение. Наглядным примером этому служит именной императорский указ, объявленный командиру Отдельного Кавказского корпуса военным министром от 25 января 1841 года, «О суждении по полевому уголовному положению дезертиров из войск Черноморской береговой ли­нии» [20]. Причиной издания указа стало донесение начальника Черноморской береговой линии от 10 января 1841 года о добровольной выдаче натухайцами 13 беглых нижних чинов. После доклада об этом инциденте, сделанного военным министром А.А. Чернышёвым, Николай I даровал им прощение за совершённые ими побеги. На будущее император повелел судить по полевому уголовному поло­жению только тех дезертиров из войск Черноморской береговой линии, которые совершили побеги с занимаемых ими постов, служили горцам проводниками при нападениях на российские укрепления.

В указе «О суждении по полевому уголовному положению дезертиров из войск Черноморской бере­говой линии» упоминается полевое уголовное уложение для большой действующей армии. П.А. Волков также просил у своего руководства разрешение отдать Якова Тынянского под суд согласно 22 статье первой книги Свода военных постановлений части V устава военно-уголовного. Поэтому, чтобы яснее понимать степень виновности казнённых казаков, рассмотрим правовую составляющую их дел.

Обратимся к первой книге Свода военных постановлений части V военно-уголовного устава, на которую ссылался П.А. Волков. 22 статья тесно связана с 19, 20 и 21 статьями того же устава [21, 22, 23, 24]. В 20-й статье содержится информация о видах смертной казни, предназначенных для военнос­лужащих российской армии середины XIX века, за совершённые преступления. К ним относились рас­стрел и повешение. 21 статья первой книги Свода военных постановлений гласила, что смертная казнь в мирное время заменялась для виновных штаб и обер-офицеров, а также нижних чинов из дворян (а также лиц, по своему состоянию не подлежащих телесным наказаниям) лишением всех прав состояния и ссылкой на каторжную работу. Для нижних чинов не из дворян и не имеющих особенных прав состоя­ния смертная казнь заменялась шпицрутенами, исключением из воинского звания и ссылкой на каторж­ную работу. Иными словами, в мирное время смертная казнь заменялась другими видами наказания.

В свою очередь, 22 статья содержала в себе примеры исключений из этого правила, т.е. преступле­ния, за которые военнослужащих могли подвергнуть смертной казни даже в мирное время. 2 пункт 22 статьи гласил, что военнослужащего могли казнить, если он был изобличен в преступлениях, кото­рые содержались в статье 743 второй книги военно-уголовных законов [25]. Обратимся к содержанию данной статьи: «В мирное время подлежат военному суду на основании полевых уголовных законов:

Все чины Кавказской армии, виновные как в побеге к неприятелю с передовых постов, караула и 1) секрета, так и все те, которые после побега к горцам участвовали во враждебных против нас действиях (Высочайшее повеление от 20 ноября 1858 года) [используемый нами Свод военных постановлений был издан в 1859 году, поэтому в нём присутствуют более поздние поправки; однако указанные статьи были актуальны и в конце 1840-х годов, т.к. ссылки на них содержатся в материалах расследований, хранящихся в Государственном архиве Краснодарского края. - Н.С.].

2) Все лица гражданского ведомства, когда они после побега к горцам, участвуют с ними во враж­дебных против нас действиях (Высочайше утверждённое положение Кавказского комитета 25 декабря 1858 г.).

3) Злонамеренные люди, участвующие в убийстве преданных нам горских старшин (Закон 14 фев­раля 1844 г.).

4) Нижние чины, составляющие гарнизон укреплений: Аральского на реке Сыр-Дарье и Ново-Пе­тровского на полуострове Мангишлак и других укреплений, в глубине Киргизских степей находящихся, как то: Оренбургского на реке Турчае, Уральского на реке Иргизе и промежуточных степных постов, за побеги и отлучки за реку Сыр-Дарью и в Хивинские пределы, с оружием и без онаго (21 сентября 1849 г. 23514)...».

Исходя из вышесказанного, можно сделать вывод, что в мирное время для военнослужащих казнь заменялась другими видами наказания. Однако в середине XIX века в отдельных районах Российской империи (Кавказ, Средняя Азия) действовал особый правовой режим для военнослужащих. За побе­ги к «непокорным народам» и участие в военных акциях на российских территориях для дезертиров была предусмотрена смертная казнь. Таким же образом законодательство карало злоумышленников, посягавших на жизнь лояльных горских старшин. При этом военное положение на Северном Кавказе в отношениях с горцами не было введено.

Долгое время служивший на Кавказе Г.И. Филипсон также подметил эту важную юридическую де­таль, описывая произошедшее в 1845 году преступление в своих воспоминаниях. В укреплении Эрса- кон казаки убили ногайского князя. Спустя несколько месяцев об этом стало известно властям. Князь М.С. Воронцов предписал предать военному суду по полевому уголовному уложению участвовавших в нём лиц. Г.И. Филипсон усомнился в своих воспоминаниях в правомерности этого постановления: «Из­вестно, что такая форма суда учреждена собственно за преступления, совершенные в военное время в виду неприятеля, где улики на лицо и суд должен постановить приговор в 24 часа. Прежде всего, явля­ется вопрос: считались ли наши военные действия против Кавказских горцев войною, и в таком случае был ли Кавказский край объявлен на военном положении? Оказывается, что последнего никогда не было ни на бумаге, ни на деле, а правительство во всех дипломатических сношениях старалось положи­тельно выставлять, что военные действия на Кавказе суть домашнее дело, в которое никто вмешиваться не может» [26: 173-174]. Итогом того разбирательства стала казнь двух соучастников убийства. Осталь­ные были сосланы на каторгу в Сибирь. Этот приговор глубоко возмутил Г.И. Филипсона. Он вопрошал в своих мемуарах: «Могли ли казаки, которые родились и состарились под звуки пушечных и ружейных выстрелов, которых деды и отцы легли в этой беспощадной борьбе, вообразить, что край не на военном положении и что самой войны нет и не было?» [26: 175]. Вопросы, поставленные Г.И. Филипсоном в своих воспоминаниях, до сих пор актуальны для понимания сущности т.н. Кавказской войны.

С точки зрения военно-уголовного права регион продолжал оставаться в условиях «мирного време­ни». В случае введения на Северном Кавказе военного положения необходимость в особых правовых актах для военнослужащих в регионе сразу бы отпала. Дело в том, что тогда в силу вступил бы более строгий правовой режим военного времени, подробно изложенный в третьем разделе первой книги Свода военных постановлений (О преступлениях и наказаниях в военное время). Например, во второй главе указанного раздела в статье 569 чётко прописано, что побег к неприятелю наказывался смертью [27]. А беглых солдат и казаков, которые добровольно возвращались в полки, было более чем доста­точно, так как власти предусматривали специальные условия для возвращения дезертиров на службу.

Заключение

Истории беглых казаков Якова Тынянского и Ивана Ханина наглядно показывают существовавшие в середине XIX века на Северо-Западном Кавказе своеобразные «красные линии», прописанные в за­конах, перейдя которые российские перебежчики уже не могли рассчитывать на снисхождение местных властей. Высшая мера наказания ждала тех дезертиров, которые принимали участие в набегах, убий­ствах , грабеже, похищениях людей с целью получения выкупа. Прочие солдаты и казаки, не принимав­шие участия в разбое и в военных действиях против российской армии на стороне горцев, подвергались суду на основании общих по этому делу постановлений. Им грозили штрафные роты либо ссылка в Сибирь.

Власти прилагали усилия для того, чтобы при казни таких преступников присутствовало большое количество людей из разных станиц. Это наказание должно было служить суровым назиданием для остальных.

Дело Ивана Ханина содержит в себе ряд интересных деталей, показывающих реалии жизни на юж­ном порубежье империи в XIX веке. Он так же, как и известный перебежчик сотник Семён Атарщиков, был переводчиком и по собственной воле перешёл к горцам. Российские власти прилагали усилия для того, чтобы вернуть его на службу. Однако он, как и Атарщиков, совершил второй побег. При этом он забрал своего малолетнего сына и хотел увезти в горы жену. Иван Ханин ходил в набеги на российские территории, занимался грабежом, убийствами, похищениями с целью получения выгоды. При этом бе­глый казак не порывал связи с родственниками и знакомыми. Так же, как и Атарщиков, он сманивал в горы казаков, некоторых из них затем продавал в холопство. В итоге Иван Ханин был схвачен и казнён при большом стечении народа.

Анализ юридической составляющей уголовных дел российских дезертиров на Северном Кавказе в середине XIX века показывает, что в этот период, несмотря на периодически вспыхивающие активные боевые действия, правовой режим военного времени введён не был. В Своде военных постановлений существовали особые законодательные акты, регулирующие отношения военнослужащих и государ­ства в регионе. Даже современник тех событий задавался вопросом: считались ли российские военные действия на Кавказе войной? Было ли в Кавказском крае объявлено военное положение? Оказывается, нет. Историческое явление, которое в отечественной историографии получило название «Кавказская война», с точки зрения российского военного права середины XIX века войною в полном смысле этого слова не являлось.

Источник: Степаненко Н.С. Казнь как высшая мера наказания беглых казаков в середине XIX века. Вестник СОГУ. 2020. №2. С. 58–67.